У туловища оторваны руки, ноги. Кровавое месиво. Нет, это не выглядит, как новостная хроника, это эфемерно и расплывчато, никаких четких контуров. Я точно знаю, что это сделала я. Понеслась череда обрывков: лето, детская площадка, лес, мой дом, мальчик лет 5-7 подъезжает ко мне на велосипеде, я зову куда-то (мне кажется к себе домой). А потом девочка, опять мертвая и опять это моих рук дело. Я знаю. Мне страшно, я хочу их спрятать. Прибегает соседка. В реальности, это старая огромная женщина, «американская мамаша», как мы ее называем: суровый характер, наглая, может без спроса зайти в дом, но при этом добрая и угощает пирогами. А здесь — во сне, она молодая, худенькая, а мальчик — ее сын. Она рыдает, он пропал, она не знает, что он мертв и в этом виновата я. Обрывки… обрывки… страх нарастает. Я боюсь тюрьмы, меня найдут. Гениальная идея — надо рассказать маме, мама поймёт, это же родная мама. Она стоит у меня в комнате и говорит, что пропавшие дети дело рук моей коллеги. Я смотрю в ее голубые глаза  и говорю: «Мама, это сделала я».

А дальше, опять обрывки, я помню ужас на лице у мамы. Проснулась, но не поняла этого, мне до сих пор казалось, что меня найдут. Успокоилась минут через 10 — поняла, что все хорошо — я дома, в реальности. 

— Почему вы молчите? 

— Мне нечего сказать.

— Почему? 

— Потому что я уже мертв.

— Правда? 

— Мертвые не лгут. 

— Это хорошо, может тогда, вы нам скажите, что вы сделали со своей жизнью? 

— Убил её 

— Да, вы убили её своими руками. 

— Простите, я не хотел. 

— Как так не хотели? А эти обрывки лени, зависти, злобы и пустых мечтаний? 

— Это не моё 

— Как не ваше? 

— Ну вот так получилось. Было когда-то моим, а теперь не моё, я же сказа вам, что умер.

— Это плохо, плохо, что вы умерли, так и не поняв, что весь этот мусор, котрый хранили в своей голове, можно было выкинуть и не умирать. Слышите? 

— Нет, не слышу, ведь меня уже нет.